худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

...Кап-кап, кап-кап.
Чёртов дождь. Бесконечный. Просачивается сквозь все потолки и стены. Или откуда вообще капает эта вода? Может быть, это его собственная кровь? Нет, вряд ли. Его раны сейчас не кровоточат, они покрыты плохо наложенными повязками или просто залеплены какой-то грязью. Наверно, протекает подобие канализации или еще что-то вроде нее в этой чертовой башне. В почти кромешной темноте сложно понять, откуда на него что-то капает.
Да и наплевать, если честно.
На все наплевать.
У него ничего не осталось: его родители мертвы. И если уж как следует подумать, то это его собственная вина. Если бы он не был кретином, если бы не сбежал к ним, Каул бы туда не припёрся, не пытался бы заставить его и не отыгрался бы сам. Вполне вероятно, он и остальную родню Портмана перебил. А мисс Сапсан и ее подопечные [а ведь они стали первыми его настоящими друзьями в этой жизни, потому что обычные подростки его никогда не понимали и не принимали, для Рикки же он в свою очередь был просто удобным приятелем, который помогал подтянуть оценки] вряд ли примут его снова после всего. Вряд ли его вообще кто-то примет после того, как он два месяца занимался хрен знает чем по приказам Каула. Он преступник, шестёрка, п с и н а главного злодея в мире синдригасти [потертый кожаный ошейник буквально сдавливает его горло, и Джейк старается лишний раз не сглатывать комок]. Да что там, этот мудак успел и мир обычных людей затронуть.
Джейкобу хочется смеяться и одновременно плакать от постоянных ночных кошмаров, спутанных с невнятными воспоминаниями, черт его знает, где выдумка, а где то, что произошло на самом деле. Но у него нет сил. Он просто лежит на холодном полу. На матрасе, который изначально был прохудившимся. Иногда ему давали ночевать в комнате наверху, на относительно нормальной кровати. Однако стоило ему хоть чем-то разозлить Каула, его отправляли сюда [после жёсткого наказания за неподчинение или бесполезность... или за все сразу].
Джейкоб слышит шаги и их эхо. По направлению к его камере. Тварь входит и замахивается чем-то. Джейкоб инстинктивно жмурится и сжимается в комок в ожидании удара, но его не следует, точнее, не по самому Джейку: раздаётся звон, и, когда мальчишка открывает глаза, то понимает, что охранник топором обрубил цепь, оставляя часть ее и ошейник на пленнике. А потом поднимает парня за шкирку и тащит_толкает к месту назначения.
***
По правде говоря, сначала он даже обрадовался, по глупости своей, когда увидел, как Джек Бентам, продолжая курить, со скучающим выражением лица направил ему в лицо пистолет. Сейчас он просто избавится от своего надоевшего и немного отупевшего питомца - и Джейкоб будет свободен от всего этого измывательства над его и так здорово потрепанным тощим телом и слетевшим в бездну психозов рассудком. Помедлил, опустил руку, прицелился и выстрелил. Хотел, наверно, в сердце. Но рука вздрогнула, дала осечку, и пуля попала в лёгкое. А может  это и не осечка  вовсе, а чистое жёстокое намерение как оно есть. Что ж, вероятно  ему хотелось еще немного понаблюдать за его мучениями. Джейк привык к его живодёрским привычкам. Вот он лежит на земле, корчась, а Каул наклоняется над ним, смотрит несколько секунд... и уходит, крикнув что-то парочке тварей-охранников.
Его выволакивают со двора и вытаскивают через мост на ту сторону Акровской территории, бросают здесь и уходят. А самому Джейкобу остается лежать и молиться о том, что скоро он окончательно захлебнется своей кровью, которая наполняет повреждённый орган и вытекает через угол рта, обжигая губы. Вынуждая хрипеть и булькать, сдавленно всхлипывая и издавая звуки, смутно похожие на нелепые нервные смешки. Ошейник дополнительно затрудняет и без того нелёгкие попытки дышать. Отросшие тёмные волосы липнут к пока еще горячему в предсмертной агонии красному лицу.
Какой нелепый конец для него. И наверное, абсолютно заслуженный - хотел приключений? Вот, держи. Поделом тебе.
И уж точно ему в голову не приходило, что его в таком виде найдут его друзья. Если он еще имеет хоть какое-то право так их называть.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.